Вашкевич Н.Н.

 

Рецензия на книгу 

 

Корнилов О.А. Языковые картины мира как производные национальных менталитетов. – Изд-во ЧеРо, М., 2003.

 

Заголовок говорит за себя. Не надо быть доктором филологии, чтобы понять, что дело обстоит ровно противоположным образом. Языковая картина мира, наряду с другими факторами, формирует национальный менталитет. Да и сам автор нет-нет, да и, непроизвольно, забыв, что сказано в заголовке, приходит к выводам, как раз противоположным заявленной вывеске. Материал сопротивляется.

Понятно и без мышиной возни, высокопарно именуемой "научными" исследованиями, что менталитет, национальный ли, индивидуальный, зависит от всех условий и обстоятельств жизни, в том числе и от языковой картины мира. По этой причине в нашей быстротекущей жизни менталитет достаточно быстро меняется за исключением той его части, которая сформирована  языковой картиной мира.  Ведь язык меняется медленно. Если полторы тысячи лет назад араб должен был различать дядю по отцу и дядю по матери, используя для номинации этих родственных отношений различные лексемы, то он и сейчас должен следовать этому фрагменту языковой картины мира.

Чтобы не быть голословным, приведу несколько кричащих противоречий из работы автора. Например, говоря о культурных традициях, а они, несомненно, составляют немалую часть национального менталитета, он утверждает, что они в значительной степени им же (национальным звуковым символизмом) и детерминируются (стр. 213). При этом автор демонстрирует довольно странную (не китайскую ли?) логику. Отмечая тот факт, что "число 4 считается у китайцев несчастливым из-за совпадения со звучанием иероглифа, обозначающего смерть", и, добавив для ясности, что "оба иероглифа читаются как si, но различными тонами", тут же задается вопросом "с чем это связано?" (280). Да отвечено уже в постановке мнимого вопроса: с совпадением звучания этих двух иероглифов. Вот в этом конкретном пункте национальный менталитет китайцев полностью определяется китайской языковой картиной мира, где понятие смерть китайским языком сближено с числом четыре.

Обычно такая путаница в голове происходит от неискренности, а то и откровенной лжи. Автор не ищет истину, а зарабатывает филологическую репутацию, стараясь угодить академикам от филологии, которые запутались в собственной лжи уже давно. 

Это моя догадка, вытекающая, впрочем, в том числе, из хорошо известных в научных кругах методов пудрить публике мозги, шифруя пустоту.  Не случайно автор в числе функций языка первой называет шифровку информации (стр. 133). Один из приемов шифровки – жонглирование терминологией в надежде на то, что дурак не разберется, а умный и читать не станет. Второй способ, усугубляющий уже и без того трудную задачу прочтения научного опуса, состоит в том, чтобы зашифровать сами термины: ЯКМ, НЯКМ, АКМ, ХКМ, БКМ, ЛСГ, ЕНКМ, ОНКМ, ФКМ, слова типа А, слова типа Б. При этом остается неизвестным, на какой странице имеется уведомление о шифровке и имеется ли оно вообще. Что подразумевается под факом, а что – под няком? А как доктора иначе заработать? Не от такого ли доктора идет кулинарный термин докторская колбаса? Вопросы, вопросы, вопросы. Так резвятся доктора.

Но что можно утверждать точно, так это то, что роковым для автора стал выбор авторитета. Выбор авторитета – обязательный шаг в ритуале получения научной степени. Так вот, во главе всех авторитетов автор заявляет А. Энштейна, который, как известно, опирался на "великий" жизненный постулат: "воображение важнее знаний" (Карманная еврейская энциклопедия). Поразмявшись на пресловутой теории относительности, ученик идет дальше учителя и договаривается вообще до идиотии, утверждая "презумпцию незнания" (стр. 143), которая заставляет его сознательно превращаться в tabula rasa. Может быть, это разъяснит, почему в военном институте, где требования к уму скукоживаются и становится достаточно одной извилины, даже если она след от фуражки, автор больше года не продержался. Извилина оказалась не в уставном месте. Ушел в МГУ, где не интересуются ни происхождением извилины, ни местом ее расположения, и сделал там успешную научную карьеру. Понятно, что при таком индивидуальном менталитете с фактами можно не считаться, а идти вслед за своим, может быть, больным воображением. Но, похоже, что и воображение-то не очень и нужно. Ведь заказ от филологических иерархов уже сделан.

Чтобы получить степень доктора нужно оставить значительный след в лингвистике: открыть новое направление в науке, решить вопрос, мучающий научную общественность, ну, хотя бы ввести новую терминологию, более точно отражающую предмет. Но ни первого, ни второго, ни третьего не отмечается в работе. Разве, что есть претензии на обоснование употребления выражения "языковая картина мира" в качестве научного термина, для чего автор намерен дать дефиниции этому "крайне абстрактному и неопределенному выражению" и превратить его в точный научный термин.  

Надо сказать, что "языковая картина мира" в противоположность филологическому обыкновению, наиболее удачный научный термин, смысл которого не требуется объяснять никому, если человек хоть как-то знаком с тем, что такое иностранный язык. В этом термине, вопреки заявлениям автора, нет ни грана абстракции. Что может быть конкретнее того факта, что китаец для старшего брата вынужден использовать одно слово, а для младшего – другое? Если на первом курсе специального языкового вуза не обсуждается этот вопрос, то это очень плохой вуз. Ни один более или менее известный филолог не обходил стороной вопроса о языковой картине мира. Ничего нового в теории вопроса открыть нельзя, если, конечно, оставаться в рамках традиционной слепой лингвистики. Чего пока не хватает, так это систематических конкретных разработок, вскрывающих различия в сопоставляемых языках, хотя в паре: родной и иностранный. Это автор понимает и делает открытия одно за другим, так что обыкновенного читателя просто оторопь берет. Так, автор смело берется за доказательство того, что есть различия в значениях русского слова рука, с одной стороны, и английских слов arm и hend, с другой (стр. 204). Причем, как и положено научному работнику, приводит точные ссылки на соответствующие словари, делая вид, что не понимает, что занимается откровенным плагиатом, заимствуя материал из учебника английского языка младших классов. А где-то это изучают аж в детском садике. Понимает он также, что за "лексикографические" работы, увы, научных степеней все равно не присваивают. В погоне за вожделенным статусом приходится прибегать к пустопорожнему и наукообразному мудрствованию, в котором выдержать логическую линию, понятное дело, трудно.

В рассуждениях о том, что русскому человеку свойственна привязанность к широким просторам, которая отразилась и в языке, автор, вслед за Бердяевым и Лихачевым, считает это качество производным от окружающей природы, забывая вместе с классиками, что широкие пространства достались России в результате  вековых стремлений  русских к первопроходчеству, а языковые реалии, связанные и с "широтой" русских просторов, и "широтой" души, существовали всегда (слова воля, удаль, простор и т.д. на которые ссылаются наши философы и филологи, появились в русском языке не вчера). Это пример того, как факты реальности и факты языка пытаются втиснуть в прокрустово ложе нафантазированных концепций. Ничего удивительного, если воображение важнее знаний.

Конечно, китайские чайные ритуалы весьма необычны для европейского сознания (стр. 161). И чайники там особой формы, и чай пьют без сахара, точно как мой сосед. И это, по мнению автора, коренным образом влияет на китайский менталитет. Может быть, он имеет в виду то, что если пьешь чай без сахара, то голова плохо соображает, что заметно и по моему соседу. Все эти этнографические тонкости читатель найдет в научном труде филолога. Видно, что форма чайника оставила на китаисте неизгладимое впечатление, зато совсем не впечатлило то, что китайское название чая chá не имеет мотивации  на китайской почве. А на русской и на арабской легко мотивируется. Это означает, что китайский чай от русского чаять или от арабского шаа "желать". Если с такой этимологией найдутся охотники поспорить, то уж прилагательное чайный – бесспорно русское слово. А ведь этим русским словом в некоторых языках как раз Китай и называется. Чайная страна. Отсюда и другой вывод. Китайский менталитет детерминируется русскими словами. И арабскими.

 

Справедливости ради следует сказать, что конкретных и очень интересных фактов автором подобрано немало, и я считаю своим долгом выразить искреннюю благодарность за предоставленный материал по китайскому и испанскому языкам. И это была бы хорошая работа, если бы не куриная слепота автора.

Не надо быть китаистом, чтобы увидеть в китайском языке русский компонент. Нужно быть просто русским и слушать китайскую речь русскими ушами, тогда можно слышать почти в каждом пятом, шестом китайском слове упоминание самого главного человеческого органа, генератора китайских чаяний, вокруг которого строится национальный китайский менталитет. Это то слово, которое пишут у нас на заборах, и пишут именно потому, что арабские буквы ЗБР, как раз обозначают то, что пишется у нас на заборе. И именно в этом причина того, что китайцы построили самый большой забор в мире. За наименованием мужских гениталий, по-русски или по-арабски, на самом деле скрывается более общая идея множественности, взятая китайцами в качестве стержня формирования и своей языковой картины мира, и своего специфического менталитета, что, кстати, неопровержимо подтверждается  численностью народонаселения в Китае.

Все остальное в языковой картине мира китайца производно и призвано лишь усилить главную идею.

Вот, к примеру, автор правильно замечает, что китайская фразеология необычно часто строится на именах числительных, но не понимает, почему. А ответ простой. Потому что имена числительные укрепляют национальный китайский менталитет в своей корневой, фундаментальной идее множественности. Но важно и другое. Эта идея укрепляется в китайском сознании как раз не столько китайским языком, сколько русским и арабским. Китайцы на подсознательном уровне просто берут русские или арабские слова и подгоняют под свои иероглифы. Кстати, само слово иероглиф в переводе с арабского означает "необрезанный член". Их таких первичных необрезанных палок ровно 28, по числу дней женского цикла. В день по палке, чтобы не промахнуться.

Для того, кто захочет понять национальный менталитет китайцев правильно, тот в первую очередь должен обратиться не к китайскому языку и китайскому менталитету, и даже не китайским ритуалам, которые не понимают ни китаисты, ни сами китайцы, а к древнеегипетской мифологии, которая, в частности, сопровождается фреской о сотворении мира, где изображен бог земли Еб под небесной богиней Нут. Русские имена богов исчерпывающим образом отражают китайские чаяния Поднебесной. Они и задают и языковую картину мира китайца и специфический китайский менталитет. Более того делают китаистов ебанутыми (от имен соответствующих египетских богов).

 

Фрагмент древеегипетской фрески о сотворении мира: внизу бог земли Еб (Геб), вверху Небесная богиня Нут.

 

Из этого изображения Поднебесной становится очевидным, что Китай и кот (особенно мартовский) – близкородственные слова.

Но обратимся все же к собранному автором материалу. Вот несколько китайских идиом из его списка.

Известный всему миру японский и китайский боевой клич банзай, по-китайски wànsuì "10 тысяч лет" на самом деле есть русское слово вонзай. Это в одинаковой степени относится и к китайскому мечу, и к китайской палке, и к китайскому фаллосу. Но таков уж национальный менталитет китайца, заданный русским и арабским языками, что он во всем видит множественность, передаваемую числом.

Китайская идиома sìbùxiàng, сложенная из трех слов "четыре, не, слон" по какой-то китайской логике, недоступной для общечеловеческого разума, означает "ни то, ни се". На самом деле это не "четыре не" (sìbù), а арабское سيبوا си:бу "оставленные, бесхозные". Бесхозные слоны это и есть в китайской картине мира "ни то, ни се". Но задается она арабским языком, а вовсе не является, как думает автор, "результатом многовековой работы коллективного этического сознания над осмыслением и категоризацией бытия человека во вселенной" (стр. 140). По этому поводу вспоминается детский стишок: "Перед вами, детки, слон, он и грозен и силен, у него как у китайца отрасли большие…. Я…ша, не подходи к слону". В нем тысячекратно точнее отражается китайский менталитет, чем во всех работах китаеведов, вместе взятых.

Вот еще образчик идиотии, добытый многовековыми усилиями народа. "Пять тел ложатся на землю" – так по-китайски выражается идея "преклоняться, падать ниц", причем независимо от количества участников этого священнодействия. Вот звучание этих иероглифов: wǔ tǐ tóu dí. Первые два слога как раз обозначают эти сакральные пять тел. На самом деле за китайскими телами прячется арабское слово واطي ва:ти'  или وطئ вути "низко". Китайцев, надо думать, привлекает здесь не только созвучие с китайской пятеркой, но и, что важно, второе значение корня: "топтать", а также "иметь сношение с женщиной".

Трудно догадаться, что может значить якобы отражающее особый китайский менталитет выражение qīpīn-bācòu, буквально "семь собрать, восемь наскрести", если  за китайским qīpīn не видеть арабское كاف ка:ффин "собравший в ладонь", а за bācòu – арабское بقايا бак#а:йа: "остатки". И в самом деле, эта фраза по-китайски означает "собрать, наскрести кое-как". Понятно, что числа к делу не относятся. Зато легко догадаться, откуда идет словесная игра с числительными семь и восемь. Источник ясен. Это в русском языке эти слова созвучны. В силу простой случайности.

Но и за пределами сферы имен числительных остается широкий простор для образования китайских идиом. Ведь русских и арабских слов много. Правда, китайцам уже по понятной причине больше по душе слова с эротической, используем термин автора, коннотацией.

Содержательницу публичного дома китайцы называют lǎobǎo, что, как думают китайцы, а вслед за ними и наш доктор, является сложением двух китайских слов: старая + дрофа. Неужели не видно, что на самом деле это русское слово любовь? Или арабское  لبوة  лубват "львица", в переносном смысле "жрица любви", "проститутка". Сравните проститутка и арабское  عفروسة ъафру:сат "львица".

Вот арабское слово وحي вахйон "вдохновение". Им понравилось, понятно почему, и они поняли его как свое yīxīn "одно сердце", не изменив при этом значения: "всецело отдаваться, вкладывать душу" (перевод Корнилова).                                                         

В китайской идиоме liǎngkǒu zi, буквально "два рта, люди", означающей супружескую пару, понятно, что два употребляется в прямом смысле, но за китайским ртом (kǒu) скрывается арабское قوة к#увва "связь, плетение, жила веревки".

Китайское жень шень, название корня, который согласно армянскому радио помогает от полового бессилия, на самом деле китаизированное русское слово женщина.

Из замороченных по-китайски русских и арабских слов, ставшими китайскими идиомами, строится и система китайской этики. Пример находим здесь же, в списке Корнилова. Им может служить арабское слово سيدة СЙДЕ (сеййида) "госпожа", "женщина". Китайцы разбивают это слово, в его письменном виде, на два слога  sì "четыре" и dé (добродетель), что дает им повод утверждать, что женщина должна обладать четырьмя добродетелями. Нужное количество добродетелей придумать не сложно. Так арабское слово превращается в этическую формулу-предписание для китайца. Но восхитимся и китайским шестым чувством, благодаря которому китайцы понимают, что четыре добродетели касаются именно женщины.

А вот русское слово, играющее похожую роль в китайской культуре. Китайцы берут русское слово ВЕЛЕНО и смотрят на него китайскими глазами, подгоняя под похоже читающиеся китайские иероглифы. Что же получается? Получается: wǔlún "пять норм взаимоотношений" (между властителем и подданным, отцом и сыновьями, старшими и младшими братьями, мужем и женой, между друзьями). Само собой разумеется, что список можно было бы легко продолжить, но количество строго определяется первым слогом русского слова.Филолог в упор не видит, что китайский иероглиф lǎo "старый" (стр. 184) на самом деле совсем не замаскированное русское слово ЛЕВ, царь зверей, старейшина звериного царства. В китайском языке слово выхолостилось до единого значения "старый", но в сочетаниях с другими иероглифами, то лев просвечивает, то рождается идиома, потому что lǎo не всегда лев, т.е. не все золото, что блестит. Например,  lǎohuà "старый" + "слова" – "старая поговорка", скорее взято с арабского اللوحة лауха "скрижаль". Допустим, что это вопрос все же спорный, а вот lǎo shi "старый" + "честный" никак не может дать даже в китайской логике значение "недалекий человек". Это от русского Алеша  или Алеха сельский "безнадежный дурак", от арабского اللوح ал-лаух "доска", "дурак", где за русским словом сельский стоит арабское سلس салис "мягкий, покорный, послушный", ср. также русское лох.

Я долго не понимал арабскую пословицу: учись, даже если ты в Китае. Оказывается, имеется в виду китайская замороченность рассудка, которая может легко переходить на тех, кто с ней сталкивается. Однажды я спросил переводчика "Книги перемен", а как Вы ее переводите? Понимая, что имеет дело со своим коллегой, которому своими приемчиками голову не заморочишь, переводчик признался: а как переводить, если и сами китайцы в ней ничего не понимают? У другого китаеведа, гостя ночной передачи Гордона, непроизвольно вырвалось, когда он отвечал на вопрос о том, что это такое "Книга перемен": бред. То есть можно смело утверждать, что ноги и у китайской философии и у национального менталитета растут из бессмыслицы. На завораживающую удочку бессмыслицы попадает и автор, переходя на философствование, занятие, которое автор считает научным творчеством, о таинственном знаке инь-ян, который подвигает автора вслед за китайцами видеть в женщинах темное начало (стр. 187). Помутнение разума случалось и в Европе в средние века, когда красивых теток сжигали на кострах, а теперь кусают локти, видя единственный способ компенсировать ошибку – брать себе в жены русских красавиц.

А что касается тайного знака инь-ян, то единственным условием его правильного понимания является наличие извилин в количестве, превышающем след от фуражки на единицу.  Если это условие соблюдается, то легко увидеть в знаке вензель русского слова РОД.

Если только след от фуражки, то и сакральное китайское число 609 останется непонятным, а еще хуже, если и он зарос, как у нашего доктора, снявшего фуражку тогда, когда извилина еще только намечалась. 

Рассуждая о соотношении национального менталитета испаноговорящих в Латинской Америке и самих испанцев в связи с языковой картиной мира, автор попадает в трудную ситуацию. Национальные менталитеты разящим образом разные, а язык один. Получается, что вроде и связи-то между ними нет. Но оттого лингвистика и слепа, что в ней такой же хаос, как в химии до Лавуазье. Национальный менталитет определяется не столько национальным языком, сколько русским вместе с арабским, в чем мы убедились на китайском материале. Это точно как в химии. Свойства элементов определяются их атомными массами, а последние просто кратные массе водорода.

Есть ситуации, когда лучше жевать, чем говорить. В такую ситуацию попадает автор, заведя речь о национальном характере.

Вот автор для иллюстрации различий в характере испаноязычных народов приводит характерную песню о любви кубинцев в сопоставлении с песней на ту же тему одного из музыкальных ансамблей Боливии провинции Бени в своем переводе. Автор сетует на то, что в переводе не передать всей разницы в колорите этих песен (стр. 128). Почему же? Чтобы правильно понять достаточно малого. Ограничимся несколькими строчками.

 

Вот Куба:

 

Сандунгера – воплощенная грациозность,

Ты просто выпрыгиваешь из своей талии.

Не делай больше таких движений,

Потому что ты переходишь все пределы…

 

А вот Бени:

 

Бени, еще не поздно вернуться к тебе.

Я знаю, что в книге времен, в которой я храню свои чувства,

Никогда не умрет тот миг, когда я узнал эту прекрасную землю.

 

Различия диктуются не испанским языком, в котором ищет ответ незадачливый доктор, а смыслами имен Куба и Бенин на арабском. Куба по-арабски значит "любовь". Куба не столько остров свободы, сколько остров любви. Кубинцы искренне считают, что океан создан для того, чтобы в нем заниматься любовью. Когда они исполняют советские патриотические песни, они считают уместным при этом вилять задницами. Куба это номер шесть (ср. анг. six - sex).

Другое дело Бенин. Это как Бунин, который писал эпитафии уходящему времени. Это как поминальный японский праздник Бон. Бенин это номер 2. Происходит имя от арабского аннаб "перечислять достоинства покойника". Слово является этимологическим родственником имени египетского бога бальзамирования  Анубиса.

И номер, и национальный характер любого народа задается языковой парой РА (русский + арабский) и ею же определяется специфика национального менталитета, разумеется, с участием и национального языка, все равно, будь то Китай, Куба, Америка, курица или ворона. Любой живой объект подчиняется кодам РА. И не только менталитетом, но даже и формой лица, носа, цветом кожи и прочая и прочая.  Почему, скажем, лицо монголоида похоже на колесо регулировки прицела на пушке? Потому, что это колесо в арабском называется мангала. А почему китайцы желтые? Потому что название их столицы происходит от арабского факиъин "желтому", что родственно русскому названию печени. Какая картина мира, какой менталитет, если даже морфология тела подчиняется кодам РА?

Самые несообразительные после математиков филологи. Но тупое ядро филологического мироощущения составляют китаеведы. И данная книга как нельзя лучше подтверждает это эмпирическое наблюдение.